Вытянутые восьмигранными пирамидами макушки изваяний. Черные от копоти полуистлевшие тулова.

И не усмешку спрятал прадед в карандашных черточках, а оскал. Подковы ртов с вырубленными клыками. Свирепые морды древних богов.

– Фантастика, – шепчет Ксюша.

– Мы это сделали! – торжествует Илья.

Они кружатся по поляне, не обращая внимания на сгущающиеся сумерки, на силуэт у пихты.

Горельник шуршит когтистыми ветками.

Фотовспышка озаряет статуи. Жуков, копошащихся в лунках глазниц.

Илья просит духов тайги: «Если вы существуете, помогите мне вернуть эту девочку, а я буду любить ее и оберегать».

Ксюша возбужденно щелкает фотоаппаратом.

– А меня сфоткаешь? – спрашивает незнакомец, выходя из-за сумьяха.

Бритый под ноль коренастый мужчина в камуфляжных штанах. Рубашка расстегнута, на шее болтается маска с длинным носом. Желудок Ильи болезненно сжимается. Он узнает танцора.

– Вот это местечко, – Лысый с любопытством рассматривает святилище. – Ну и забрались же вы, ребята. Погоняли меня по болотам.

Илья заслоняет собой Ксюшу.

– Кто вы?

– Да не трусь, пацан. Из Линты я. Учитель, прикинь? Труды в школе веду. А это ученичок мой бывший. Ходь к нам, ученичок.

От пихты отслаивается тень, и бледная Ксюша вскрикивает.

У второго незнакомца голова филина. Перья и деревянный клюв грубо приклеены к вересковой плашке.

– Что вам надо? – голос Ильи дрожит.

Лысый подходит к нему вразвалку. Улыбается приветливо.

– Вы у меня вчера в летней резиденции были, смекаете? Старенький такой фургончик. Кабы предупредили, что зайдете, прибрался бы.

– Мы у вас ничего не крали, – говорит Ксюша.

– А я вас ни в чем не обвиняю, – добродушно парирует Лысый, – я, наоборот, отдать вам кое-что хочу.

– Что? – спрашивает Илья.

– Да вот, – клацает Лысый выкидным ножом, – держи, братуха.

Илья набирает воздух в легкие, чтобы закричать: «Беги».

Тяжелая пятерня стискивает его горло, а пятнадцатисантиметровое лезвие пронзает грудь. Губы окрашиваются алым.

«Прости меня», – думает он.

И мертвый падает в траву.

Лысый деловито вытирает лезвие о футболку Ильи. Ухмыляется Ксюше:

– Да не расстраивайся ты из-за этого дохлика. У тебя теперь настоящие мужики есть. Верно я говорю, Эрик?

– Верно, – отвечает младший Мушта, снимая маску.

Ксюша осознает, что произошло. Илья погиб. Она одна, и неизвестно, сколько убитых маньяками туристов покоится на илистом дне. Она отступает. Стаскивает рюкзак.

Сухие глаза сверлят мужчин с ненавистью.

– Сама разденешься или побегаем сперва? – интересуется Лысый.

Она срывается и бежит к торфяникам.

Эрик бросается наперерез.

Сбивает Ксюшу на землю и седлает, смеясь. Он по-своему красив, одноклассницы были без ума от него, но свидания с одноклассницами скучны, как хлам из дедушкиного музея. Любовница должна пахнуть страхом и кровью.

Ксюша визжит под ним, сладкая, желанная.

– Убийца! Тварь!

Ее ладони беспомощно хлопают по грязи, волосы липнут к щекам.

Мир троится, ей мерещится, что идолов на заднем фоне не девять, а гораздо больше. Худые и высокие, как деревья, они двигаются по краю поляны, вытягивая остроконечные головы.

– Я первый, – говорит Лысый, спуская штаны.

Во рту и в ушах Ксюши – болотная жижа. Она не чувствует боли, она смотрит мимо мужчин.

На тех, кто жил здесь еще до манси, во времена, когда щуки ползали по тайге и поедали лунных оленей.

Существа плавно приближаются к ничего не подозревающему трудовику. Трехпалая лапа ложится на бритый череп. Он ахает изумленно.

– Дядь Коль, вы в порядке? – Эрик поворачивается к подельнику, и что-то резко сдергивает его с задыхающейся девушки.

Ксюша перекатывается на живот, встает, отплевываясь.

Истошно кричит Мушта. Она ковыляет к лесу, а крик захлебывается, и болото чавкает клыкастой пастью.

Она хватается за стволы, кеды скользят и тонут в буром месиве. Ветки секут по лицу мстительно. Сучья рвут одежду.

Она всхлипывает, спотыкается о корневище. Проваливается в темноту, и там Илья баюкает ее на руках и слизывает шершавым языком кровь со лба.

– Вот так, – говорит старуха, приподнимая ее голову. Отвар из трав течет по растрескавшимся губам, по подбородку. Девушка моргает, пробует сфокусировать взгляд. Илья зовет ее обратно в уютную тьму забытья, быть вместе навеки.

– Мой друг, – хрипит она.

– Знаю, – кивает старуха, отставляя миску.

В дверном проеме успокаивающий солнечный день. Догорает свеча, и воск капает на колотые плахи настила.

– Отдыхай, – говорит старуха, поправляя одеяло.

Она идет к выходу, подбирает свечу. Белоснежные косы раскачиваются маятниками.

Ксюша хочет спросить, почему в избе нет окон, но шепот Ильи слишком настойчив, она закрывает глаза и отдается ему, как отдалась когда-то, где-то.

– Я тоже тебя люблю, – улыбается она.

Старуха моложаво спрыгивает на землю. Запирает засов.

Теплый ветерок колышет подол ее платья. Вишневая бабочка порхает над оброненной маской филина. Июнь в разгаре, но мать учила старуху всегда помнить о зиме. И кормить хозяев.

«Сытые хозяева – добрая зима», – повторяет старуха материнские слова.

У кромки леса она озирается и смотрит на сумьях. На обагренные кровью морды идолов.

Она искренне надеется, что городская девочка будет пребывать в беспамятстве, когда наступит ночь и менквы проснутся.

Задумчивая, она шагает по лесу и начинает негромко петь, и мертвые из низин подпевают ей.

Рассказы

Роженицы

Они уже видели море из окна автомобиля, когда погода окончательно испортилась. Небо затянули тучи, прохладное майское утро сменил почти октябрьский полдень, промозглый и сумрачный. Шоссе окропило соленой мокротой. За вуалью барахтающихся дождинок просматривалась гавань внизу, крыши игрушечных домишек, толкающиеся под напором прибоя лодки рыбаков.

Ветер боднул в бок «тойоту», норовя спихнуть ее с горного серпантина, и Лида поежилась. Дворники заскребли по стеклу.

Рома погладил Лиду по руке подбадривающе, и она выдавила слабую улыбку. Притиснулась к его плечу, спрашивая немо: «Дождь не помешает нашим планам, не испоганит долгожданный уик-энд вдвоем?»

– Это будут лучшие выходные, – заверил Рома и чмокнул ее в висок. Его карман вибрировал беззвучно, но он притворялся, что не замечает звонящего телефона. Лида ощутила вибрацию тыльной стороной ладони, и улыбка увяла.

– Заскочу в туалет, – сказал он, сворачивая к заправке.

Коробка АЗС занимала удобную выемку в известняковой породе. К ней прилепились палатки, торгующие рыбой и сувенирами. Холстина палаток хлопала крыльями напуганных птиц. Насыщенный йодом воздух щекотал легкие.

Рома посеменил к заправке, оставив Лиду у автомобиля.

С площадки открывался вид на приморский городок. Наверное, в солнечный день его можно было бы назвать впечатляющим, но слякотная суббота скомкала все, обесценила. Простор вгонял в уныние. Шевеление жидкого свинца устрашало. Море, ассоциирующееся с купанием, отпуском, с весельем и приключениями, теперь навевало мысли о кораблекрушениях, о таящихся в глубине скользких тварях, о гибели моряков…

Ветер окуривал запахом сырой трески.

«Он звонит ей, – пронеслось в голове, – этой бездетной суке. Лжет о командировке, выдумывает подробности».

Роман был мастаком выдумывать – Лида поняла это только сейчас, после года отношений. И клятвы, что за десять лет брака он изменил жене лишь с ней, больше не казались такими убедительными.

Волны вгрызались в темную полоску пляжа, щупальцами разбегались по руслам высохших ручьев, к белым коттеджам.

Две азиатки щелкали фотоаппаратами, и Лида угодила на снимок. Ее покажут мужьям и подругам в далеком Харбине или Гонконге.